Пришлось изучить технологию выделки соболиных шкурок, собрать на заводе, с помощью родных снабженцев, необходимое, и когда все было готово к работе, робко напомнил Жене о котах. Неделю-другую он отмалчивался, отнекивался. Однажды вечером неожиданно спросил: «У тебя все с собой?» – «В багажнике». – «Тащи в баньку».

После ужина мы и занялись котами. Я, как подручный, конечно. Перекуры объявлял Женя. Мы выходили, усаживались на чурбаки, он дымил, дым от сигареты воскурялся к высокому лосихинскому небу, где звезды так и пылали. Несильный верховой ветер мягко шумел в ветвях сосен, близко подступающих к усадьбе. Я поглядывал кругом и развивал мысль о том, что мозг – это лишь компьютер, а интеллект – это душа, озвучивающая и обозначающая себя с помощью своего компьютера… Он слушал, дымил и вдруг сказал мне тихо: «А знаешь, я души своей боюсь… – и добавил – Хочешь, скажу, на какую тему написать хочется?» – «Скажи». – «Гость из бездны…» Я с минуту молчал, вдумываясь. – «Мощный замысел. Ведь сейчас чуть не каждый второй – гость из бездны. Раскрылась она…» Женя притушил сигарету, положил руку мне на плечо – «Продолжим?» – «Продолжим». – И работа в баньке пошла своим чередом. Помогал я ему и думал: «Не зря души своей боится. Затащила она его в дело, сквозь которое надо продираться, рискуя кошельком, свободой, жизнью, в конце концов, а каким инженером он мог бы стать – любая техника у него в руках песни пела – огородный ли это трактор, пила «Дружба», автомобиль или любой деревообделочный станок… А повар он какой! От его весенней окрошки я молодел лет на десять! Душа заставила взять в руки перо, преодолеть искус самопредательства, найти свою независимую нишу для художественного исследования, быть самому себе жесточайшим критиком, с одной помарки выбрасывающим допечатанный уже лист и начинающим его сначала, порой переосмысливая полностью, потирать руки от радости, если этот лист, сделанный за сутки изматывающей работы, оказывался безупречным. Такая душа не жалела телесных невзгод, было отчего такой души бояться».

Наш скорняжный подвиг завершился благополучно. Что же до души…

Незадолго до инсульта Гущин побывал у нас, на моторном, в пресс-центре, познакомился с моими газетчиками, был весел и остер, остался с нами пообедать. Обед простенький, с нашей электроплитки, да пирожки столовские с капустой и картошкой, да косушка оказалась нечаянно в наличии…

Инсульт лишил его частично речевых и писучих навыков – слово произносимое и пишимое оказались нарушенными в «компьютере». А душа… С прежним интересом слушал он оперный спектакль, скупее по объему, но точно оценивая достоинства и недостатки исполнителей, дружеская теплота его стала даже как-то нежней, словно он старался искупить ею возникшие ограничения.

Забегаю вперед. Надо вернуться…

В Иогач, к Солечевым, ездили мы охотно вчетвером – Гущины и Соколовы. Чаще на Жениной «Ниве», пару раз на моей «восьмерке». Однажды пожаловали под Новый год, сутками в запасе. Встреча радостная была, как всегда. Особенно Алексеевы лайки ликовали, наперебой подсовывая остроухие головы под ладони гостей.

На ужин Ляля Аглеевна подала маралятину с картошкой, капусту, огурчики. Ну и бутылку открыли, конечно. Разговор пошел о местах заповедных, об иогачских новостях. Посреди шумного разговора Женя улыбнулся и спросил, обращаясь к здешним, сидевшим кучно: «Спать-то спокойно будем или опять под Новый год пожар случится?» – «Да ну! Типун тебе на язык, Женя! Не каждый же Новый год нам гореть!» – «Как знать, как знать…» – возразил Женя. И оказался прав. Едва разоспались, шум по Иогачу пошел. Повскакивали и мы. «Горим!» – орал кто-то на улице. Быстро оделись, вышли. «Где горит?» – «Контора леспромхоза!» У конторы уже толпа стояла, расположившись амфитеатром. Собаки тоже сбежались. Сидели, подвернув хвосты, прядали ушами, смотрели в окна, за которыми плясали языки огня.

«В парткоме загорелось…» – сказал заспанный мужик, стоящий рядом с нами, почесывая в затылке. Кто-то из леспромхозовцев уже приволок лестницу, мужики устроили на ней очередь с ведрами, хлестали водой в окно, уже лишенное стекол. Минут через сорок только ядовитый дым чадил еще, подымаясь к звездному небу. В партийном святилище, охая и ругаясь, возились его хозяева.

Пожар объяснился просто. Парторг с одним из верных сардаров, вечером, достаточно поздним, под неотложную беседу опорожняли бутылек под нехитрую закуску, курили в два ствола, кидая окурки в урну, забитую неудавшимися бумагами…

В подпитии убрели по домам, а огонь – тут как тут…

В один из вечеров, при полной луне, Женя повез на своей «Ниве» в охотничью избушку. Ехали по таежной речке Пыже, как по асфальту, и вековые сосны прителецкой тайги сопровождали нас. Ехали, пока Пыжа позволяла. Когда по крутому своему характеру стала она непроезжей, «Ниву» Женя закрыл и оставил в тайге. Дальше пошли пешком, нагруженные гостинцами. Вел Женя, места эти зная. Мы шли следом, только Буров отставал, шутливо возмущаясь: «Сколько еще идти? Я устал, так много ходить не привык. Где эта избушка, в конце концов!»

Тесной и темной оказалась охотничья избушка, но там были друзья, горела плошка, взрыв радости встретил нас, и не припомню в жизни своей такого щедрого – при предельной простоте – и такого душевного пира.

Домой возвращались ночью. Мела поземка. Снежные заносы «Нива» одолевала легко. Свет фар открывал в ночи дорожное полотно. В салоне тепло. Женщины дремлют на заднем сидении. Я молчу, вспоминаю… Сосновый храм, заполненный спящим светом…