Да и вообще, если вдуматься, браконьер ли Клубков в том значении слова, какое мы вкладываем в него теперь? Не амнистируя своего героя, писатель дает нам неоднозначный материал для раздумий.
Ведь в словах Клубкова есть своя правота: «...Ты меня с ним, с браконьером, не путай, Артемий, сильно мне это обидно. Я почему марала на зиму завалил? Потому что с голоду помирать не хочу. Я мясом не торгую на базаре в Ключах. Я тайгой живу. Дед мой жил, отец жил, теперь я так живу. Мне чем-то другим, кроме как промыслом, кормить себя несподручно. Валить лес не хочу. Поперек души мне живой лес валить. Окромя тайги, мне ничего не остается. Только она, родная...»
Из рода в род жили тайгой Клубковы и чувствовали себя в ней хозяевами, распоряжались в тайге умело, по-хозяйски. Добывали на прокорм семьи ну и в запас, на черный день немного, меру знали. Угодья свои подчистую не облавливали. А когда «шишковали», то опять бережно, ветки зря не ломали. Боялись: отец увидит — отхлещет хворостиной, приговаривая: «Не пакости в тайге, не пакости!»
Каким контрастом звучат слова писателя о бригадах шишкобоев, частников, которые, не задумываясь, валят деревья, чтобы обобрать с вершины десяток-другой шишек. И по-своему закономерен тот неутешительный вывод, к которому в конце романа придет Артем Стригунов: «Клубков— браконьер? Да он ангел по сравнению с рудоуправлением. Или леспромхозом. Кого из них больше тайге бояться?»
Ко многим важным мыслям приходит и Клубков в конце жизни. Испытав несправедливость со стороны людей, он понимает, что и сам жил, презирая людские законы. И все чаще всматривается в себя:
«Злость-то, она жизни не подмога. Это я по себе знаю. Как только обозлюсь шибко, так и прахом все идет».
Осталась в нем «душа человечья», а ее к родным местам тянет, не найти «успокоения» на чужом месте. Несчастье заставило Клубкова размышлять, а значит, развиться в духовном отношении. Такой взгляд писателя на своего героя — верный признак глубины его гуманистических установок. Человек неоднозначен и «текуч», и Е. Гущин убедительно доказывает это своим Клубковым.
Е. Гущин пристально вглядывается в человека, все чаще пытается рассмотреть его с разных сторон, избегая упрощения и схематизма. Причем в центре внимания писателя герой, которого у нас не совсем удачно называют «простым», «обыкновенным». В то же время для Е. Гущина характерно умение раздвинуть границы обыденного, увидеть значительность обыкновенного. В его художественном мире точно и порой неожиданно сочетаются быт, верная жизненная деталь и обобщение.
В этом плане рассказ и повесть оказались, по-моему, жанрами, в которых он чувствует себя увереннее, умея на небольшом «пятачке» создать художественное пространство.
Казалось бы, уже вдоль и поперек исследован в искусстве характер «странного человека». Корни этого характера уходят далеко в глубь народной культуры. И советские писатели — М. Горький, М. Шолохов, Ю. Казаков, В. Липатов и, конечно, В. Шукшин — также обращались к нему. Пласт распахан так глубоко, что писатель может незаметно для себя сбиться на проторенную колею.
И, тем не менее, когда прочитаешь один из лучших, на мой взгляд, рассказов Е. Гущина «Тень стрекозы», то понимаешь, что без него представление об этом человеческом типе было бы неполным.
Рассказ о том, какие «удивительные перемены могут произойти с человеком за совсем короткий срок». Жил столяр Василий Атясов неспешно и тихо, без тревог, ровно, умеренно. И вдруг «все сбилось с привычного хода». Одолело Атясова неизъяснимое желание сделать вертолет и полететь на нем. Прямо душа разрывается.
Рассказывая об этом эпизоде из жизни своего героя, писатель открывает нам то, что было глубоко запрятано и неизвестно даже ему самому. Сила происходящего с Василием огромна. Недаром он кричит жене: «Не мешай ты мне сделать то, что хочу! Дай ты мне душу отвести! Иначе я не человеком буду».
«Тень стрекозы» — повествование (воспользуюсь точной мыслью В. Шукшина) о том, что «душа человеческая мечется и тоскует, если она не возликовала никогда, не вскрикнула в восторге, толкнув нас на подвиг, если не жила она никогда полной жизнью, не любила, не горела...»