И вот уже смолчал Табакаев, когда жена Долгова рассказала гнусную историю о том, как она обманула Петровну, сказав, что к ней в колодец мальчишки подбросили дохлую кошку, и старухе пришлось таскать воду из речки.
Так шаг за шагом писатель показывает взаимосвязь поступков Семена, которые он совершал вроде бы под давлением обстоятельств, и изменений, накапливаемых в его душе, тем самым вовлекая нас в непростой психологический процесс. Ведь, в сущности, в этой повести писателя мало интересуют Долговы. Тут все до страшного просто. «Долговщина» тем и страшна, что отчуждена от одной конкретной личности, что разъедает многих, вырабатывая свою, хотя и примитивную систему взглядов.
Поэтому образы Долгова и его жены статичны. Долговы — это конечный результат процесса. Они не способны обращаться с нравственными вопросами к себе, т. е. лишены нравственности, которая находится всегда в движении. Поэтому писатель и не скрывает своего отношения к Долгову с первой страницы.
Откровенно говоря, поначалу воспринимаешь такой авторский «нажим» как недостаток, как торопливое желание объяснить, кто есть кто. Но, вчитываясь в произведение, начинаешь догадываться, что это сделано намеренно.
Долговы — из «умеющих жить», у них железная хватка, для них все ценности мира определяются конкретной мерой материального благополучия. Дача, машина, гарнитур и прочая, и прочая — для Долговых единственная реальность, конечная цель и смысл бытия. Кроме того, Е. Гущин не случайно «сужает» поле зрения: остальные дачники даны штрихами, которые лишь подчеркивают жизненную цепкость долговщины, ее социальную опасность: «...внизу загудела невидимая в сумерках машина, судя по звуку, грузовая. Она остановилась внизу возле одного из новых домов. Послышался негромкий говор людей, которые стали сгружать что-то тяжелое, что именно — не разглядеть, потому что фары зажжены не были, мерцали лишь красные фонарики стоп-сигнала. Свет людям, как видно, был совсем ни к чему».
Долговщина и тем еще страшна, что неуязвима и обыденна.
Будучи художником-аналитиком, Е. Гущин стремится дойти до невидимых пластов человеческой личности, испытать ее нравственную надежность, способность выдержать, устоять перед опустошающим давлением долговщины.
...Растет дача, которую строит Семен, но усиливается и неопределенное беспокойство в душе героя и толкает его к Долгову с вопросами: «Ты как спишь? Спокойно?.. Душа у тебя спокойная? Не будит тебя?»
Он начинает понимать, что «душой убыл» за это время и боится «совсем без души остаться».
Но вот что удивительно: все эти вспышки быстро гаснут. Через несколько страниц вслед за «больными» вопросами, которые приходят к Табакаеву, мы вдруг читаем: «Дача неожиданно для него самого захватила Семена. На работе ему было приятно думать, что в пятницу ехать в Залесиху. Подумает об этом — и теплая волна плеснется в сердце... Легко и светло будет в душе от того, что все городские заботы как бы останутся за порогом леса. В деревне его ждут новые заботы. Они не тяготят, а наполняют тихой радостью...»
И уже вечерний перестук топоров не раздражал Семена как вначале, не лишал его спокойствия, а вливался в общий шум стройки. «Вот какие перемены могут произойти с человеком!» — восклицаем мы вслед за писателем. Но и этого писателю, кажется, мало. Он тоже как бы задается вопросами: а что же дальше? Что там еще припрятано в душе Семена Табакаева?
И следующее испытание оставляет терпкий, горький осадок в душе читателя. Семен спиливает черемуху, может быть, последнюю ниточку, связывающую старуху с жизнью...
И не случайно писатель рисует емкую картину: «...Старуха поискала глазами, словно дерево могло куда-то отлучиться, но разглядела, наконец, низкий пенек возле скамейки. Ему она и поклонилась.
— Ну, видно, и мне пора, — произнесла она со вздохом и пошла прочь, сгибаясь ниже прежнего и с каждым шагом, будто кланяясь земле».
Что же случилось с Семеном Табакаевым?