Дача у него - это не место для отдыха, здесь крестьянствует он и - пилит, строгает, фугует, на просторном чердаке полный подбор плотницких и столярных инструментов и приспособлений. Пахнет смолой и свежей стружкой. За работой фразы только деловые. Проходит час в работе - перекур. Курит он, а я сижу и фантазирую на разные темы. Смотрит сквозь дым, кивает или улыбнется в свои великолепные усы, если я завлекусь в дебри непролазные.

Однажды ночью, в остывшей баньке, пришлось нам вместе поработать. Работа редкая. Прежде, чем о ней рассказать, надо напомнить, что Гущин охотничал и в зиму уходил на свой путик в прителецкой тайге. Зимовал в охотничьей избушке, вязал петли на белок, отслеживал соболей. Лайка - кобель или сука - всегда у него были под рукой. И в городе дома держал, и у Солечева в Иогаче. Но на моей памяти соболя не приносил никогда. Мог, но не приносил. По-моему, жалел он этих таежных красавцев, с неприязнью оглядывал городских модниц, носивших соболиные шапки.

Алексей же, дамский угодник, подарил Людмиле пару соболей, которых нужно было выделать.

- Вот этот котяра усатый, - кивал он на Гущина, - может. Он сделает. - Женя морщился и молчал. Через некоторое время, скрепя душу, согласился и заказал мне необходимые химикаты.

Пришлось изучить технологию выделки соболиных шкурок, собрать на заводе, с помощью родных снабженцев, необходимое, и когда все было готово к работе, робко напомнил Жене о котах. Неделю-другую он отмалчивался, отнекивался. Однажды вечером неожиданно спросил: «У тебя все с собой?» - «В багажнике». - «Тащи в баньку».

После ужина мы и занялись котами. Я, как подручный, конечно. Перекуры объявлял Женя. Мы выходили, усаживались на чурбаки, он дымил, дым от сигареты воскурялся к высокому лосихинскому небу, где звезды так и пылали. Несильный верховой ветер мягко шумел в ветвях сосен, близко подступающих к усадьбе. Я поглядывал кругом и развивал мысль о том, что мозг - это лишь компьютер, а интеллект - это душа, озвучивающая и обозначающая себя с помощью своего компьютера... Он слушал, дымил и вдруг сказал мне тихо: «А знаешь, я души своей боюсь... - и добавил - Хочешь, скажу, на какую тему написать хочется?» - «Скажи». - «Гость из бездны...» Я с минуту молчал, вдумываясь. - «Мощный замысел. Ведь сейчас чуть не каждый второй - гость из бездны. Раскрылась она...» Женя притушил сигарету, положил руку мне на плечо - «Продолжим?» - «Продолжим». - И работа в баньке пошла своим чередом. Помогал я ему и думал: «Не зря души своей боится. Затащила она его в дело, сквозь которое надо продираться, рискуя кошельком, свободой, жизнью, в конце концов, а каким инженером он мог бы стать - любая техника у него в руках песни пела - огородный ли это трактор, пила «Дружба», автомобиль или любой деревообделочный станок... А повар он какой! От его весенней окрошки я молодел лет на десять! Душа заставила взять в руки перо, преодолеть искус самопредательства, найти свою независимую нишу для художественного исследования, быть самому себе жесточайшим критиком, с одной помарки выбрасывающим допечатанный уже лист и начинающим его сначала, порой переосмысливая полностью, потирать руки от радости, если этот лист, сделанный за сутки изматывающей работы, оказывался безупречным. Такая душа не жалела телесных невзгод, было отчего такой души бояться».

Наш скорняжный подвиг завершился благополучно. Что же до души...

Незадолго до инсульта Гущин побывал у нас, на моторном, в пресс-центре, познакомился с моими газетчиками, был весел и остер, остался с нами пообедать. Обед простенький, с нашей электроплитки, да пирожки столовские с капустой и картошкой, да косушка оказалась нечаянно в наличии...

Инсульт лишил его частично речевых и писучих навыков - слово произносимое и пишимое оказались нарушенными в «компьютере». А душа... С прежним интересом слушал он оперный спектакль, скупее по объему, но точно оценивая достоинства и недостатки исполнителей, дружеская теплота его стала даже как-то нежней, словно он старался искупить ею возникшие ограничения.

Далее...