«Что это вас на чувственность потянуло?» — изумляется последней тираде Ольга, будущая, жена Ивана. И если исправить ее и авторскую оговорку (надо бы сказать: на чувствительность!), можно понять эту «легонькую усмешку». Ее отнюдь не только в этом случае должен принять на собственный счет и сам писатель, который словно состязается со своим героем по части «проникновенности» стиля: «И вдруг Ивану подумалось, что ему очень не хочется уезжать из этих мест… сердце уже тревожно сжимается от одной мысли, что надо уезжать, и он уже заранее скучает по всему, что его тут окружает… Ивану с грустью думалось, что хоть и недолго он пробыл в этих местах, всего несколько дней, а уж начал прирастать душой и к поселку и к людям, с которыми свела судьба». «На душе тревожно и светло», — думает герой. «В душе тревожно и светло», — аукается с ним через несколько страниц автор. «Наши души на одну волну настроены… Представляешь, я вот об Ольге только подумаю, и сразу солнышко в душе светит», — откровенничает Иван о своей любви с общим с Ольгой знакомым.
В первые послевоенные годы в советской литературе вошли в моду и быстро сделались штампом сравнения мирного труда с битвой, сражением, наступлением и т. п. В романе Гущина афганский эпизод жизни героя, упоминаемый часто, но довольно бегло и поверхностно, тоже служит постоянным источником подобных уподоблений: «Вот они, наши душманы, — подумалось Ивану (при встрече с вальщиками кедра. — А. Т. — Горобцов (один из «научников». — А. Т.) — не просто душман. Он идейный вдохновитель, духовник (новая авторская оговорка! — А. Г.)…» «С вами бы сначала разобраться! С собственными душманами, которые прикрылись партбилетом».
Испытывает однажды Иван и прямо-таки пугающее желание «разобраться» с действительно малоприятными музыкальными ансамблями, увиденными по телевизору: «Был бы в руках «акаэм», от живота бы полоснуть по экрану, по всей этой мрази!» Что говорить — радикальный способ борьбы с «современной распущенностью». Вряд ли только можно назвать, как это сделано в романе, «естественной брезгливостью нормального человека» подобное состояние героя, который в эти минуты наливается наворачивающейся в глуби злобой”: даже «указательный палец правой руки свело судорогой, осушило от автоматной очереди на весь рожок».
Эта очередь, слава Богу, воображаемая. Но, к сожалению, иные авторские характеристики нелюбимых персонажей тоже сделаны «сведенной судорогой» рукой, не жалея патронов — то бишь «бранных» слов. Так, редактор газеты, где работает Иван Сидельников, наделен и «вкрадчивой, неслышной походкой», и «бесстрастным», «бесцветным и как бы мороженым голосом», и тоже «бесцветными», «холодными глазами». Он и «холодно взглянул», и «слушал с бесстрастным, замороженным лицом», и улыбка у него «облеклая, примороженная». Словом — «на весь рожок».
Помимо этой неэкономности и однообразия языка книги вызывают огорчения нередкие прямые огрехи (частично отмечавшиеся и выше): «через время», «она этого брезгует», «раздражение к незнакомому еще Волобуеву», «подновляя… свои научные изыски(?) в духе времени».
Печально, но все эти недостатки и промахи тоже ведь составляют своего рода «ведьмин круг», сильнейшим образом подтачивающий «кедр» авторского замысла.
/А. Турков/
