Все оставалось по-прежнему. И вот уже осознанно не делает разницы между Семеном Табакаевым и Анатолием Долговым спившийся, но весьма неглупый и по-своему злой, прозорливый Кузьма, одинаково называя обоих «хозяевами» и глядя на обоих в минуту откровенности с одинаковым презрением.

Тот тревожный сигнал, что прозвучал в начале повести, звучит по мере развития действия все более отчетливо: что бы ни делал Семен, его не покидает горькая мысль об «убывании души». Привыкший к снисходительным поучениям Долгова, Семен и с разговором об убывающей душе тоже обращается к нему и слышит в ответ: «Душой, говоришь, убыл? Ну, так что? Верю. Сам через это прошел. Совесть — она у всех есть. Да только одной-то совестью сыт не будешь… Душа у тебя болит, а дом вот он…»

Е. Гущин написал повесть-притчу. Это становится особенно ясным, если сравнить ее с рассказами его сборника «Луна светит, сова кричит» («Понедельник», «Чепин, убивший орла») — рассказами-притчами, сюжет которых существует ради обобщения, стремления высказать заветное, проверенное, простое и мудрое, как жизнь.

И именно в манере притчи выносится в повести приговор ее главному герою Семену Табакаеву. «Да ты сам давно ждал, когда тебя совратят! Ты уже давно готовый был, только случай не подворачивался», — говорит Табакаеву Долгов. И хотя сказано это с намерением оскорбить, есть в этих словах весомая доля истины. Еще не идя по пути Долговых, Семен спокойно воспринимал их образ мыслей, оттого и пошел за Долговым по его первому зову.

В самом протесте Семен уже поступает по-долговски: собирается сжечь усадьбу ненавистного соседа.

Любопытно заметить, что в сцене протеста автор впервые за все повествование употребляет по отношению к душевному состоянию Семена слово «злоба», то есть слово опять-таки подходящее именно к долговскому миру.

Конечно, и любовь Семена к природе, и не оставляющие его муки совести, и желание видеть честным человеком сына и беспокойство о жене, и попытка восстать против Долгова вселяют надежду на его нравственное возрождение. И в это время очень тревожит этот протест по-долговски. Именно чувство тревоги вызывают в финале слова Ираиды: «Ну все? Перебесился?» Это ее оценка Семенова бунта. Говорит она с мужем «не зло, а с мягким, мирным укором…» Так ведь она, точно так же говорила после того, как спилили черемуху! «Примирительно», «с тихой, мечтательной улыбкой», «теплым, обнадеживающим голосом» переключала Ираида внимание мужа с погибшей черемухи на возможную в будущем собственную машину. И вот снова мирный Ираидин тон, в котором так и слышится: перебесишься, и все пойдет по-старому…

Уместно еще раз вспомнить долговское: «Я тоже через это прошел». Правда, Долгов имеет в виду в основном боязнь разоблачения. Однако и мук совести, и «убывания души» Долгов отнюдь не отрицает — он называет это платой за достигнутое благополучие.

В отличие от Долгова Семен убежден, что нет необходимости в обязательном убывании души, он даже говорит Долгову, что люди должны жить по-другому. Но Семен думает и говорит это, уже отделяя себя от этих людей, настоящих.

Конечно, чаще всего читатель ждет благополучного финала в трудной судьбе героя. Но, как сказал однажды Чингиз Айтматов, «это была бы другая повесть». В данной же повести финал, оставляющий героя не пришедшим к окончательному решению, заставляет всерьез и глубоко задуматься о путях искоренения «долговщины» как в аспекте социальном, так и нравственном. И еще больше, пожалуй, об источниках, питающих «долговщину»… Не случайно, конечно, слышится автору и его герою над притихшей ночью дачной Залесихой тревожный звон.

/Л. Муравинская/