Евгения Гущина я впервые увидел в конце 70-х на студии, где собирались поэты. Вел ее тогда Марк Юдалевич. Завлекла меня сердечная тяга к поэзии в возрасте, по мнению местных авторитетов уже непоэтическом.
Вошел он быстро, прямо-таки ворвался. Невысокий, плотно сбитый, со стриженной в кружок шевелюрой, раздувающимися усами, остро вглядывался в пестрый студийный состав, где не мог не заметить сверстника, не постыдившегося ученичества в зрелые годы.
Я зацепился за его взгляд, улавливая в нем сочувствие, понимание нелогичности моего появления в молодежной поэтической среде, но все же одобрение и участие. Он секретарствовал в Алтайском отделении Союза, размещавшемся в то время на проспекте Строителей, и обозревал начинающую литературную паству.
Взаимная симпатия возникла спонтанно. Мне импонировало, что в нем совершенно отсутствовала спесь признанного писательского авторитета (замечу, что у многих его сподвижников литературное чванство – в ком каплей, в ком большими объемами, – увы – присутствовало). Ему было по душе, что инженер, крепко стоящий на ногах в напряженной промышленной жизни, пытается написать эту жизнь и сопутствующие ей протуберанцы всеми доступными перу способами.
Кроме того мы оказались соседями в стихийном гаражном скопище, где в железных сооружениях обитали наши вазовские «копейки». Он свою оседлал несколькими годами раньше меня. С искренним любопытством Женя пришел в мой гараж, глазом опытного ценителя обследовал мою «копейку», замечая самые незначительные усовершенствования и откровенно любуясь новьем. Посетовал, что уже нуждается в небольшом кузовном ремонте. Я недавно по мелочи посетил знаменитого тогда «костоправа» Поляка (фамилия), обитавшего со своей мастерской на Северо-Западной улице, чем тут же поделился с Женей. День был воскресный, и мы отправились в гости к мастеру.
На перекрестке Ленинский-Северо-Западная я лихо повернул влево, как рейсовый автобус, и своего ведомого на минуту потерял. Он же проехал перекресток, сделал левый и правый поворот, где положено, и, притормозив за мною, вышел из машины. Вышел и я и услышал от него небольшое наставление водителя, обладавшего несколько большим опытом. Его краткое напутствие я впитал, как говорится, всеми фибрами души, осознав его правоту.
– Хорошо, что тебя не засекли, – сказал он, – иначе – прокол. А зачем? И покажи, как ты держишь баранку. – Я уселся и продемонстрировал.
– Нет, нет, не так. Это просто – 11 часов 15 минут. Всегда удобно – и вправо, и влево, и на обгон. – Эпизод занял пару минут, но благодарен я Жене до сих пор.
Поляк оказался на месте, костоправил какую-то черную «Волгу», вышел взглянуть на заказ, назначил время – месяца через три – мужик был занятой.
– Да и надо ли? – спросил себя и не ответил Женя. Любопытные чертики в глазах у него так и прыгали, интересен ему был типаж – знатный автомобильный костоправ.
– Во сколько обойдется, если все-таки будет нужно?
Поляк назвал цену.
– Кому правите? – спросил Женя, кивнув в сторону изрядно помятой державной «Волги». Поляк показал глазами в небо и улыбнулся.
Это была святая правда и в нее пробивался луч надежды: сейчас он пустой, значит, время пройдет и снова наполнится душа общения, дружбой, любовью, мир пуст только сейчас, и это пока неизбежно. Я ничего не ответил ему, да он и не ждал ответа. Просто он переживал горе вместе со мной – качество настоящего писателя и человека, обладающего способностью влезть в шкуру другого человека и пережить все, что послано ему судьбой, вместе с ним.
Начинали почти всегда с Фатьянова – «Давно мы дома не были». Следом шли старинные романсы, русские народные песни, арии из опер. Женя знал оперную классику досконально и всегда отмечал с удовлетворением мои паузы в местах, где работал оркестр – воображаемый нами, конечно. Мы вместе эти паузы отслеживали. Особенно Женя любил речитатив и романс Дубровского – «Итак, все кончено…» Слушал, переживая каждую музыкальную фразу, и, я думаю, представлял всю сцену в лицах и картинах. Любил и сам спеть. «Вьюн над водой», «Ах, то не вечер…» Пел, вкладывая в песню всю душу, и пеньем своим увлекал, затягивал в песенную драму.
