Я снова сидел за баранкой и за дорогой следил в оба.

Дружба наша не могла не коснуться моего творчества. Правда, я всегда хорошо помнил Пушкинское:
Что дружба? – Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор…
и попадать в силки Пушкинского определения дружбы никак не хотел. Обременял Гущина своими творениями редко, пару раз, не больше. Одна рукопись, правленая его пером, затерялась в журнале «Барнаул». Еще одну – «Чертово колесо» – попросил я его прочитать и добавил: «Женя, если за неделю прочтешь, рекомендуй в печать, если не осилишь – место ей в корзине».

Он позвонил мне утром на следующий день: «Володя! Прочитал я твое «Чертово колесо», одобряю. Правки немного, мои пометки увидишь».

Радость была для меня большая. Опубликовать он мое «Колесо» не успел – помешал инсульт. Но книга вышла, и я надеюсь, будет иметь свою судьбу.

Немало мы поездили вместе, с выступлениями, в пору уборки урожая, в мае и феврале к армейцам нашим и пограничникам. Творческие группы, в которые я попадал, оказывались интересными и представительными: Евгений Гущин, Владимир Башунов, Леонид Ершов, Юрий Козлов, Владимир Казаков, Геннадий Панов, Михаил Стариков, Николай Черкасов, Виталий Шевченко, Марк Юдалевич… Контакты и дружеские, и творческие.

Но где бы и в какой бы компании ни приходилось выступать, Женя Гущин, обычно открывавший литературные встречи, всегда сохранял для себя место в тени. На вопросы зала о своих героях и среде их обитания, о жизненных сюжетах, увлекавших фантазию, отвечал обычно так: «Ничего особенного рассказать вам я не могу, книги свои… я все выдумал. О живых людях опасно писать. Как-то, еще когда я работал в «Молодежке», репортаж написал о работе знаменитого взрывника. Подробно так… А его потом, после публикации… премии лишили. За нарушения техники безопасности. Он и здороваться со мной перестал».

Аудитория разогреется после такого выступления, а ведущий дает слово поэтам – «Им хорошо, они наизусть шпарят! – или Юрию Козлову – он о наших людях много чего порасскажет».

И сам, раскрутив аудиторию и друзей, остается в тени.

Но знали и любили его всюду – и герои-сельчане – не только герои книг, но и Герои Соцтруда тоже – и армейцы – мелко- и крупнозвездные, и пограничники, и охотники. Где он ни появлялся со своей литературной командой или просто в ее составе, сразу встречали его улыбающиеся лица: «О! Женя! Ну, как жизнь, как тайга, как охота, что нового написал?» – и раскручиваются далекие уже, общие, греющие сердце воспоминания, и тепла хватает на всех…

Его появление стимулировало, как обычно, гостеприимство на высшем уровне. Однажды, после выступлений, попали мы традиционно в гостевой застенок знатного председателя колхоза, человека партийного, Героя Соцтруда, хозяина крепкого, делового, дисциплинированного. Время памятное, антиалкогольное, виноградники на югах уничтожали, алкогольную стеклотару топтали бульдозерами, за утаивание в деловых портфелях даров Бахуса выгоняли из партии.

Расселись мы в гостевой комнате, рядом с председателем – парторг, стол накрыт, яствами знаменитого хозяина достоин, приглашение произнесено, рассаживаемся. Женя осматривает будущее пиршество, улыбается, потирает руки, смотрит на хозяина. Выразительно смотрит. Улыбается в ответ и хозяин, тоже руки потирает и называет, так демократично, своего парторга по отчеству:

– Ну что ж ты, Ильич (или Кузьмич), сидишь, дело за тобой. – Молча встает Ильич (или Кузьмич), исчезает на пару минут и является с несколькими узкогорлыми сосудами, позванивая, расставляет их на столе, сноровисто открывает и садится на свое место.

– А теперь начнем! – говорит хозяин и добавляет. – Как, Евгений Геннадьевич, на столе порядок?

– Как в лучших домах… – следует ответ. И ужин начинается по-человечески, с гостеприимством, достойным знатного хозяина.

Вера в насилие всегда насаждается с самого верху, но персонифицированная власть коротка, а народные обычаи утверждаются веками и меняются далеко не сразу, следом за коренными изменениями жизни, да по разумению народному и велениям его души.

/ В. Соколов /