Откровенно говоря, поначалу воспринимаешь такой авторский «нажим» как недостаток, как торопливое желание объяснить, кто есть кто. Но, вчитываясь в произведение, начинаешь догадываться, что это сделано намеренно.

Долговы — из «умеющих жить», у них железная хватка, для них все ценности мира определяются конкретной мерой материального благополучия. Дача, машина, гарнитур и прочая, и прочая — для Долговых единственная реальность, конечная цель и смысл бытия. Кроме того, Е. Гущин не случайно «сужает» поле зрения: остальные дачники даны штрихами, которые лишь подчеркивают жизненную цепкость долговщины, ее социальную опасность: «…внизу загудела невидимая в сумерках машина, судя по звуку, грузовая. Она остановилась внизу возле одного из новых домов. Послышался негромкий говор людей, которые стали сгружать что-то тяжелое, что именно — не разглядеть, потому что фары зажжены не были, мерцали лишь красные фонарики стоп-сигнала. Свет людям, как видно, был совсем ни к чему».

Долговщина и тем еще страшна, что неуязвима и обыденна.

Будучи художником-аналитиком, Е. Гущин стремится дойти до невидимых пластов человеческой личности, испытать ее нравственную надежность, способность выдержать, устоять перед опустошающим давлением долговщины.

…Растет дача, которую строит Семен, но усиливается и неопределенное беспокойство в душе героя и толкает его к Долгову с вопросами: «Ты как спишь? Спокойно?.. Душа у тебя спокойная? Не будит тебя?»

Он начинает понимать, что «душой убыл» за это время и боится «совсем без души остаться».

Но вот что удивительно: все эти вспышки быстро гаснут. Через несколько страниц вслед за «больными» вопросами, которые приходят к Табакаеву, мы вдруг читаем: «Дача неожиданно для него самого захватила Семена. На работе ему было приятно думать, что в пятницу ехать в Залесиху. Подумает об этом — и теплая волна плеснется в сердце… Легко и светло будет в душе от того, что все городские заботы как бы останутся за порогом леса. В деревне его ждут новые заботы. Они не тяготят, а наполняют тихой радостью…»

И уже вечерний перестук топоров не раздражал Семена как вначале, не лишал его спокойствия, а вливался в общий шум стройки. «Вот какие перемены могут произойти с человеком!» — восклицаем мы вслед за писателем. Но и этого писателю, кажется, мало. Он тоже как бы задается вопросами: а что же дальше? Что там еще припрятано в душе Семена Табакаева?

И следующее испытание оставляет терпкий, горький осадок в душе читателя. Семен спиливает черемуху, может быть, последнюю ниточку, связывающую старуху с жизнью…

И не случайно писатель рисует емкую картину: «…Старуха поискала глазами, словно дерево могло куда-то отлучиться, но разглядела, наконец, низкий пенек возле скамейки. Ему она и поклонилась.

— Ну, видно, и мне пора, — произнесла она со вздохом и пошла прочь, сгибаясь ниже прежнего и с каждым шагом, будто кланяясь земле».

Что же случилось с Семеном Табакаевым?